Магия успеха - Страница 78

— Возвращайтесь, меня не ждите. — У дома номер один по Скоблищенскому переулку Барченко вышел из машины, нырнув в подъезд, показал пропуск часовому и направился в самый конец коридора к массивной двери с номером «23». Уверенно, по-хозяйски позвонил, нетерпеливо взялся за бронзовую ручку, однако ему никто не открыл. «Черт знает что, оглох он там, что ли?» Вытащив ключ, Барченко отпер тугой, звонко щелкнувший замок, рывком распахнул дверь и, оказавшись внутри, замер, удивленно уставившись на дежурного из ГПУ. Тот, скорчившись, лежал на столе, на губах его блуждала идиотская улыбка, по подбородку тянулись вязкие, обильные слюни. Рядом на кожаном диване, закинув ногу на ногу, удобно устроился Людвиг фон Третнофф, он курил массивную царьградскую трубку с резным янтарным чубуком и задумчиво разглядывал что-то сквозь решетки окна.

— Рад вас видеть, почтеннейший Александр Васильевич. — Почувствовав на себе взгляд Барченко, он легко поднялся, учтиво протянул холеную, с большим сапфировым перстнем руку, оскалил в улыбке мелкие, наверное, острые зубы. — Все ли у вас в порядке? А то я уж заждался.

Стройный, невысокого роста, он двигался с изяществом голодной ласки, готовой в любой момент вцепиться в горло.

— У меня-то все в порядке, а вот у вас тут что творится? — Барченко подошел к лежащему чекисту, взявшись за пульс, удрученно покачал головой. — Господи, почти что труп. Чем он вам помешал?

— Ах, любезный Александр Васильевич, вечно вы пытаетесь на все найти ответ. Есть вещи иррациональные, не подвластные формальной логике. — Едко усмехнувшись, фон Третнофф опустился на нагретое место, трубкой нарисовал в воздухе замысловатую фигуру. — Скучно было. Да потом этот мерзавец все бубнил: «Не курите, не курите, здесь не положено». — Он вдруг зашелся противным, хлюпающим смешком. — Вот я и положил. Пускай отдохнет, потом реанимируем.

— Удивляюсь я вам, Людвиг, откуда такая страсть к разрушению? — Барченко снял кожаный картуз, бросил на кресло. — Не любите вы людей.

— Ах, любезный Александр Васильевич, Александр Васильевич! Лет двадцать уж вас знаю, а вы все такой же неисправимый идеалист! — Фон Третнофф перестал смеяться, в глазах его зажегся яркий, сатанинский огонь. — Оглянитесь вокруг, посмотрите, в каком мире мы живем. Все покрыто мраком непроницаемого невежества. Сила — это все. Права не существует, все находится в хаосе нравов, обычаев, законов, оставшихся еще со времен Римской империи. Между слабыми и сильными нет даже борьбы, есть только уничтожение первых. Существует лишь ненавистное, незаконное неравенство между господами и служителями, победителями и побежденными. Это фиктивное право животной, грубой, слепой силы — право, которое не что иное, как несправедливость, — будет существовать до тех пор, пока не появится истинное право, основанное на разуме. Одним словом, я за все, что разрушает этот поганый. мир, созданный богом зла, мрака, суеверия, богом, преследующим человечество, богом, которого незаконно воспевают в Библии. Истинный творец — это Сатана, и единственное, что привлекает меня в большевиках, — они отродья дьявола.

Он вновь разразился своим мерзким, булькающим смехом, поперхнулся табачным дымом, визгливо закашлялся.

— Я, дорогой коллега, читал ваш труд о влиянии вселенских ритмов на судьбы человечества. Проникновенно написано, со знанием дела, с душой. Только, может быть, разумнее плюнуть и на солнце, и на зодиак, и на туманность Андромеды и вибрировать в унисон с тем, кто реально правит нашим миром? Не угодно ли вам узнать, отчего мое восьмилетнее чадо весьма хорошо собой и уже говорит на трех языках, а ваш покорный слуга, хоть и разменял шестой десяток, бодр, свеж и не чуждается женского общества? Кстати, мои шер, на Елоховской, у рынка, открылся чудесный бордель, там такие бутоны, чуть старше моей девочки. Не захаживали случаем? Нет? Так, может, прямо сейчас исправим это упущение? Черта ли собачьего нам играть в угадайку в этом черном склепе? Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus, ну же, коллега! Via sacra — Wein, Weib und Gesang.

Фон Третнофф гримасничал, кривлялся, вел себя словно дешевый паяц, однако Барченко явственно ощущал его преступную, бьющую через край железную волю.

— Не стоит беспокоиться, Людвиг, мне нравятся зрелые женщины. — Он брезгливо скривился, выудив из кармана платок, промокнул вспотевший лоб. — Будите дежурного и по домам, толку сегодня все равно не будет.

— Как скажете, коллега. — Поднявшись, фон Третнофф облачился в длинное, мешковатое пальто, надел странную, с высокой тульей шляпу и, выбив трубку прямо на стол, неторопливо пошел к дверям. По пути он задержался возле спящего чекиста, с ухмылочкой похлопал его по плечу: — Вставай, труба зовет, — и уже на пороге подмигнул Барченко: — Оревуар, дрожайший коллега. Гекам Адонай!

В нелепом своем наряде он напоминал злобного средневекового чернокнижника. Барченко промолчал. Ему ли, посвященному розенкрейцеровской степени, не знать, что «гекам Адонай» — «месть Адонаю» — девиз тридцатого масонского звания? Да, этот мир несовершенен и несправедлив. Да, Адонай — это бог мрака, зла, суеверий, заблуждений, постоянно преследующий человечество. Да, он выгнал людей из рая, издевался над ними, предавал смерти, топил, сжигал, обрекал на произвол диких зверей. Сказать тут нечего…

— Смело мы в бой пойдем. — Дежурный заворочался, непроизвольно лапнул кобуру и принялся подыматься. — Как родная меня мать провожала… На дорогу сухих корок собирала…

Слюна с уголков его рта тянулась на застиранную белую косоворотку.

«Здравствуйте, Дорогой друг!»