Магия успеха - Страница 86

Оказывается, он слушал внимательно, ничего не пропуская.

— Определенным образом ей, конечно, повезло. — Пиновская достала косметичку, критично осмотрела себя в зеркальце. — Будь она грудным ребенком, ее отдали бы в спецясли с почти стопроцентной смертностью, чуть постарше — отправили бы в особый приют, где тоже мало кто выживал. А так — самостоятельная девятнадцатилетняя девица, отделалась пятью годами высылки, как член семьи изменника родины. Подумаешь, почти курорт, климат только попрохладней, жизнь-то ведь не кончается. Если, конечно, это жизнь.

Марина Викторовна замолчала, настроение у нее испортилось. Она вспомнила своего деда, профессора медицины Красавина, которого никогда в жизни не видела. В середине тридцатых он тоже был выслан на Кольский полуостров, откуда уже не вернулся. О его существовании напоминала лишь фотография в альбоме, реанимированные Ури Геллером часы да массивная, старинной работы трость, на которой золотой вязью было выведено: «Многоуважаемому учителю от благодарных ординаторов в день ангела». Нет даже того, что не скрывалось никем и никогда — ни при средневековой инквизиции, ни при изуверах якобинцах, ни при палачах фашистах, — даты смерти. Слишком много чести для врагов советской власти, канули в Лету, и все.

— Да, север это не юга. — В свое время Плещеев служил под Амдермой и о холодах и метелях зная не понаслышке. — А что потом?

— С сорокового года следы Хильды фон Третнофф теряются. — Марина Викторовна сунула в рот подушечку «Дирола», поднялась. — Загадочная советско-финляндская война, достоверной информации ноль. Мастера у нас наводить тень на плетень.

Она снова вспомнила своего деда. Важный, с большими нафиксатуаренными усами, он степенно смотрел с пожелтевшей фотографии, внизу было вытиснено золотом: «Красавин Федор Ильич, профессор, действительный статский советник»

ГЛАВА 21

1941 год

— А вот еще был случай, мне дед рассказывал. — Старый одноглазый саам Иван Данилов хитровато прищурился, отхлебнул крепкого, заваренного на травах чаю. — Давным-давно на берегу Сейдозера жил знаменитый нойда по имени Ломпсало. У него был сеид, он его кормил жиром и кровью, и священный камень давал ему удачу в рыбной ловле, Однако спустя некоторое время на противоположном берегу поселился другой нойда, очень сильный, Если Ломпсало всегда везло в рыбной ловле, то пришельцу удачи не было. Догадавшись, в чем дело, он обратился к страшному Сайво-олмако, покровителю чародеев, и с его помощью посредством волшбы уничтожил сеид. В гневе Ломпсало вызвал пришельца на поединок и, чтобы застать его врасплох, обратился в оленя. Но более сильный нойда без труда разоблачил уловку. Он еще издали закричал: «Ты Ломпсало!» — и, вынужденный признать себя побежденным, тот навсегда покинул эти места.

Кроме старого саама, за столом было двое — ссыльнопоселенцы профессор Красавин, угодивший в Ловозеро за нежелание сотрудничать с органами НКВД, и недоучившаяся студентка Хильда Третнова, член семьи изменника родины. Сидели, пили чай с брусникой и морошкой, слушали сказки хозяина избы, потомственного шамана-нойды. А как еще коротать вечера в маленьком поселении, затерянном на просторах Кольского полуострова, за Северным полярным кругом? Летом здесь не заходит солнце, вдоль сапфирно-синих ручьев цветут хрупкие колокольчики и крохотный, ростом в ладонь, шиповник — трогательные полярные розы. Зимой властвует ночь, стоят трескучие морозы, бушуют ураганы и воют метели. Издалека над Сеид-озером на обрыве горы Куйвчорр видна огромная фигура черного человека. Это след ушедшего в скалу мрачного повелителя ветров и бурь Куйвы. Время от времени старец гор сходит с Куйвчорра и обрушивает лавины и ураганы, неся вечный покой тем, кого непогода застигла в пути. Только кто ж по своей воле забредет в этакую глушь? Разве что рыбаки и оленеводы, рожденные в Саамиедне — земле саамов, да оперуполномоченный НКВД, Появляясь раз в три недели, он привозит «Правду» двухмесячной давности, пьет всю ночь брусничный самогон с местным активистом — одноногим, страдающим падучей алкоголиком — и утром со спокойным сердцем отбывает, — все враги народа на месте, искупают. А куда бежать? На сотни верст ни души, лишь снег, вой ветра и холодные сполохи северного сияния.

— Дед, а каких нойд больше, добрых или злых? — Хильда улыбнулась, прихлопнула злющего болотного комара и нырнула ложкой в брусничное варенье. — Ты вот добрый…

Она уже больше полутора лет жила на севере, встречала свое второе полярное лето. Второе из пяти, если верить самому гуманному в мире советскому суду. Поначалу было плохо, слишком живы были воспоминания о месяце, проведенном в Бутырской тюрьме. Ее взяли в августе, сразу после ареста отца.

— Зачем вам пальто? — удивился тогда главный чекист. — Вы ведь вернетесь через час, это так, простая формальность.

Она была в туфельках и легком платье, в таком виде ее и бросили в холодную мрачную камеру на вонючие нары.

— Давай подписывай, девка. — На первом же допросе следователь, низкорослый, плохо говорящий по-русски татарин, сунул ей стандартный протокол об укрывательской деятельности. — Поживешь лет пять на природе. А не подпишешь, я тебе сейчас целку сковырну, потом взвод пехоты пропустим…

Хильда подписала, но это ее не спасло. Татарин, посмеиваясь, повалил ее животом на стол, разодрал белье и, зажимая рот ладонью, мучительно изнасиловал в задний проход.

— Скажи спасибо, сучка, что девкой оставил. Так она и явилась на суд — без трусиков, в мятом платье, в туфлях со сломанными каблуками. Потом был этап: переполненный «Столыпин», равнодушный конвой, озлобленные, похожие на фурий зечки-уголовницы. Жизнь казалась зловонной ямой, полной нечистот и роющихся в них двуногих тварей, хотелось быстро и без боли уйти. И вот наконец маленькое поселение в дремучей, непролазной глуши. Тут тихо и таинственно плескались воды древнего Сейдозера, замшелые вековые ели подпирали макушками хмурое небо, от мрачного вида отвесных скал захватывало дух и вспоминались строки из Ибсена: